Старомодный писатель. Борису Ротенфельду - 65

Он старомоден: при виде рассыпающихся газетных подшивок испытывает головокружение; всякий раз, когда вчитывается в хроники Нита Романова, температурит; он, как и тридцать-сорок лет назад, верен Твардовскому, уважая его и как редактора и как поэта; он любит старых русских историков и не устает цитировать кумира своей юности, некогда загадочного Хэма: "Чертовски трудно писать простую честную прозу"...

Он рос в Киеве, набирался ума-разума в Туле, начинался - как журналист и писатель - в Сибири: первые рассказы сложил в Нижнеудинске, потом - в Усолье, первые сказки - в Иркутске.

В сказках - они выходили и книжками - он свободнее: их герои живут в вымышленных государствах, запросто меняют жизнь земную на жизнь небесную; в рассказах он держится быта, пишет его с дотошностью хроникера, не гнушается цифрами: "молоко стоит столько-то, кефир - столько-то"...

Язык его прозы старомоден: всякая фраза выверена на звук и на цвет, всякий портрет прописан на фоне социальном, всякий пейзаж держится реалий: городской - рассыпающихся "хрущевок", деревенский - грязи или травы, которые всегда по колено…

Иногда он ровен старательно, но чаще - естественно: даже в лучшем своем рассказе - в "Пироге с черемухой", где бушуют нешуточные, прямо-таки шекспировские страсти, рука его не дрогнула, дописав злоумышленную смерть так, как будто она и не конец его писательским печалям, а лишь их начало.

Один из обозревателей "Литературной газеты", оценивая такую его старомодность, разом припомнил и Лескова, и Мопассана.

Что ж, может быть, может быть...

Откуда московскому критику знать-ведать о его вечной поденке - о вкусе той корочки, на которую он не устает зарабатывать редакторством в журнале, преподавательством в вузе и пером публициста там и сям...

Он начинал в районках, потом - практически на всю жизнь - связал себя с "Молодежкой": писал такие очерки и такую публицистику, из-за коих его то "уходили", то возвращали...

Ко всем его печалям у него еще и странно звучащая для российского уха фамилия - Ротенфельд (можно бы апеллировать к Пушкину, к его "Сценам из рыцарских времен", где один из героев носит именно такую фамилию, но кто это помнит), непривычное для наших палестин отчество - Соломонович...

Что ж, это судьба - если хотите, "маленькая трагедия" русского интеллигента:

Между тем он никогда не пытался выдать себя за "сына юриста", если и жалуется, то скрепляет свою жалобу ироническим смешком.

Он никогда не спешил - ни в юности, ни в зрелости, ни, тем более, сегодня, когда ему шестьдесят пять.

Все, что он ни делает, о чем бы ни говорил или ни писал бы - все вырастает из его по-романтически упрямой и по-российски неизбежной тоски по совершенному человеку, в каждом своем герое он упрямо отыскивает нечто старомодное: доброту, привязанность к избранному делу, верность ближним...

Поэтому и читать его надо старомодно: не спеша, при свете морали, с желанием оглянуться на то хорошее, что в нас было и, возможно, несмотря ни на что, останется...

Останутся его герои, его повести, его рассказы, его книжки, количество коих вот-вот увеличится: готовится к печати затеянное им преподробное исследование о культуре нашей области за все минувшее столетие.

Снимая шляпу пред его упрямством в день его шестидесятипятилетия - заодно со всеми, ценящими его мудрость и терпеливость, я тыкаюсь щекою в его старомодность, ибо, прежде всего, благодарен ему за сие редчайшее на сегодняшний день качество.